В. Б. Бертенсон. Листки из воспоминаний
По счастью, я оказался на этот раз капиталистом.
На другой день я получил от Петра Ильича следующую записку:
«Возвращаю долг и при сем еще и еще благодарю целителя не только моего тела, но и моего кармана!»
Во время первых приездов Петра Ильича из Москвы мне почти постоянно приходилось пользовать его от его знаменитого катара желудка. В конце концов он так привык к своей постоянной болезни, что, не прибегая к моей помощи, лечился, даже при обострении припадков, по раз прописанному мною шаблону. Но вот в приснопамятный день 21 октября 1893 года, приехав домой около восьми часов вечера, я застал на столе записку от Модеста Ильича следующего содержания:
«Петя нездоров. Его все время тошнит и слабит. Бога ради, заезжайте посмотреть, что это такое».
Я тотчас же поехал к больному.
Надобно знать, что деликатность Петра Ильича к окружающим не имела границ. Это и было главною причиною того, что Петр Ильич, по словам его брата, так долго не позволял посылать за мною.
Когда я вошел в небольшую квартиру Модеста Ильича, где он проживал с любимым племянником Петра Ильича — Бобом Давыдовым — и где Петр Ильич остановился, то я застал больного в постели. Это было полчаса девятого вечера. Петр Ильич, несмотря на то, что припадки его страшной болезни уже все время его беспокоили, встретил меня со словами, характеризовавшими его сердечную доброту и удивительную его деликатность.
— Бедный Василий Бернардович,— сказал он мне,— вы такой любитель музыки и, наверное, вас потянуло в оперу; сегодня, кстати, дают «Тангейзера»3. Вам же вместо этого пришлось ехать ко мне, скучному, гадкому Чайковскому, больному еще такою неинтересною болезнью...
Выслушав рассказ о ходе заболевания и осмотрев Петра Ильича, я, к ужасу, сразу убедился, что у него не обострившийся катар желудка и кишок, как предполагали не только все домашние, но и сам Петр Ильич, но нечто худшее...
В Петербурге в это время (октябрь 1893 года) холера уже начала свивать себе прочное гнездо, но интеллигентные классы затрагивались ею редко. Умирала от нее, как всегда, одна беднота. Должно сознаться, что настоящей холеры до этого времени мне самому видеть не приходилось. Тем не менее по освидетельствовании выделений больного у меня не оставалось сомнений, что у Петра Ильича форменная холера. Когда я вышел в соседнюю комнату и заявил брату Петра Ильича и его племянникам о серьезности заболевания и о том, что такую болезнь я не берусь и не могу лечить один, говорил о своей нравственной ответственности, то в первую минуту мои добрые друзья мне не поверили...
Но поверить все-таки пришлось...
Самое трудное (зная нелюбовь к врачам Петра Ильича) — это было получить согласие на консилиум.