Жизнь Чайковского. Часть II (1852 — 1860)
Языков вообще был склонен к фаворитизму. Самым ярким доказательством этого служат его отношения к Апухтину, который был в Училище окружен исключительным благоволением директора. Но, как это всегда бывает в этой склонности, он уравновешивал баловство некоторых воспитанников преследованием других. Петр Ильич не принадлежал ни к его любимцам, ни к жертвам гонения.
Главным помощником генерала Языкова, в звании инспектора воспитанников, был полковник артиллерии Рутенберг. Он поступил в Училище правоведения несколькими месяцами раньше директора, но как нельзя более соответствовал вводимым последним реформам. Столь же мало подготовленный к руководству будущих юристов, как и его непосредственный начальник, он, будучи хорошим фронтовиком, заведовал военной выправкой воспитанников и в глазах их был Малютой Скуратовым грозного генерала. Лют же, однако, он представлялся только на вид и рядом с такими свирепыми проявлениями, как невозмутимое равнодушие во время сечения, иногда делался добр и чувствителен. Как доказательство его доброты, можно привести тот факт, что он всегда с необычайной симпатией относился к Чайковскому, который по типу своему не мог бы прийтись по душе действительно жестокому и бессердечному человеку.
Ближайшим лицом к воспитанникам стоял так называемый «классный воспитатель», т. е. лицо, имевшее непосредственное наблюдение за молодыми людьми с момента поступления до выхода из Училища. Таким классным воспитателем выпуска Петра Ильича сначала был капитан артиллерии Иван Самойлович Алопеус. Несомненно, из всего персонала педагогов Училища это был самый любимый и уважаемый воспитанниками за все время его долгого служения. Он имел гораздо более призвания к своему делу, чем Языков и Рутенберг, и обнаруживал это в умении примирить требовательность с мягкостью, почти теплотой обращения. Многих из своих воспитанников, в том числе Чайковского, он называл уменьшительными именами, и пока они ни в чем не провинились, говорил с ними, как старший друг или родной. Но большого активного влияния иметь он все-таки не мог. И подчиненное положение его, да и отсутствие резких индивидуальных черт в его личности препятствовали этому. Увлечь вверенную ему молодежь, внушить нравственные начала, отражающиеся на всю жизнь, он не смел да и не был в состоянии, но огромная заслуга его уже в том, что он сумел поставить себя так, что его не только боялись, но и любили. Петр Ильич всегда хранил о нем самое теплое и дружеское воспоминание.
После смерти Рутенберга в 1855 году, когда повеяло мягким дуновением нового царствования, и солдатчина отжила свой век, Иван Самойлович получил назначение инспектора воспитанников, а должность классного воспитателя XX выпуска занял барон Эдгард-Проспер Гальяр де Баккара. Это был милый, добродушный француз, Бог знает как попавший в педагоги, страстный поклонник гения Расина и Мольера, сам драматический писатель, охотно читавший ученикам псевдоклассическую трагедию своего сочинения, под названием «Norma», превосходный декламатор и очень плохой учитель французской словесности, довольно откровенно выказывавший свою нелюбовь к педагогической деятельности. Баккара (как принято было его называть) получил класс, когда воспитанники уже приближались к старшему курсу, и отношения к ним установились у него совсем товарищеские. Прямого влияния на нравственное развитие молодых людей он имел еще меньше, чем Алопеус, страха не внушал ни малейшего, но сумел сохранить, как и его предшественник, самые теплые и дружеские отношения со многими из своих питомцев и за стенами Училища, в том числе и с Петром Ильичем.
Из других воспитателей, как «классных», так и «дежурных», т. е. не руководивших никаким выпуском, а являвшихся только на дежурство, Петр Ильич всегда хранил воспоминание лишь о двух преподавателях: о Евгении Федоровиче Герцоге и Владиславе Матвеевиче Лермонтове.