Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
Н. Д. Кашкин так рассказывает о впечатлениях первого знакомства с Петром Ильичем:
«Пришедши однажды утром в свой фортепианный класс, я узнал от Николая Григорьевича о том, что его новый жилец прибыл и водворился в своей комнате; вместе с тем он предложил мне познакомиться с ним немедленно, на что я изъявил полнейшее согласие, и мы отправились в квартиру Рубинштейна, где я увидел в первый раз Петра Ильича, который показался мне очень привлекательным и красивым; по крайней мере, в лице его был ясный отпечаток талантливости, и, вместе с тем, оно светилось добротой и умом. Через посредство Лароша мы уже ранее знали друг друга заочно, вследствие чего мы встретились уже почти как знакомые, и наши отношения сразу приняли простой, товарищеский характер. Сколько мне помнится, я тут же предложил Петру Ильичу отправиться по окончании моего класса ко мне обедать, на что он согласился, и через несколько часов мы сидели уже в моей квартире. За обедом у нас, конечно, завязались оживленные разговоры, и мы проболтали очень долго, а может быть и поиграли в 4 руки на фортепиано, что Петр Ильич всегда очень любил».
О Тарновских, с которыми Петр Ильич только что познакомился, Ларош, знавший их тоже очень хорошо, говорит следующее:
«Константин Августинович Тарновский, с которым Чайковский познакомил меня в театре, через несколько дней после моего приезда в январе 1867 года, и у которого я сейчас же начал бывать довольно часто, был высокого роста, толстый и эффектный усач лет сорока с небольшим, белый, как лунь, с коротко обстриженными волосами и эспаньолкой a la Victor Emmanuel. Он занимал просторную и гостеприимную квартиру на Моховой, в доме Воейковой. Женатый на единственной дочери последнего из Ордын-Нащекиных, он получил в приданое несколько прекрасных имений, из которых одно, Рай-Семеновское, в нескольких верстах от Серпухова, с живописным садом, крутым амфитеатром спускавшимся к реке Наре, служило ему и его семейству летним местопребыванием. Семейство это, кроме жены его, Елизаветы Петровны, и 10-летнего сына, состояло из двух славившихся красотою племянниц (жены). Тарновский небезызвестен в русской литературе; перу его принадлежат многочисленные кровавые драмы, водевили и фарсы в сотрудничестве с Бегичевым, с Рудневым и, кажется, еще с другими. Не умею сказать, есть ли во всей этой массе произведений самостоятельные, или же вся она состоит из переделок и приспособлений с французского. Знаю только, что Тарновский основательно знал французскую драматическую литературу, особенно современную, охотно о ней говорил и прекрасно владел французским языком. Мне всегда казалось, что идеалом его был Дюма-отец, что он стремился осуществить особую разновидность столь известного у нас типа литератора-барина, а именно литера-тора-мушкетера, господина в шляпе a la Henry IV, непогрешимого судью не только по части театра и галантных приключений, но также фехтования и мужского туалета. Через несколько недель, как я в 1866 году сделался своим человеком в его доме, он круто и совершенно неожиданно поссорился с Н. Рубинштейном, с которым долгие годы перед тем состоял в интимнейшей дружбе. Причина (по крайней мере явная) этой ссоры была та, что в размолвке профессора консерватории И. Венявского с дирекцией Р. М. О. Тарновский с каким-то особым ударением принял сторону Венявского, тут же оставившего консерваторию и открывшего собственные курсы у себя на квартире. Петр Ильич тогда же перестал бывать у него, так что я его в доме Тарновских едва застал. Этот инцидент не охладил в Тарновских страсти звать к себе и угощать обедами всяких иностранных артистов, приезжавших в Москву.
Когда через полтора года после описываемого времени в Москве появилась итальянская опера, артисты Грациани, Падилла и другие стали у него бывать (дам я что-то не помню). Точно так же он «покровительствовал» французской драматической труппе, приезжавшей осенью 1867 г. и дававшей комедии и оперетки в Большом театре, сколько помню, при довольно пустом зале.
Несмотря на то, что драматические произведения Тарновского считаются десятками, имя его супруги, пожалуй, более известно музыкантам. В числе артистов, бывавших в доме Тарновских, был флейтист Большого театра, Бюхнер, такой же седой, стриженный, усатый и марциальный, как и сам Тарновский, только поменьше ростом. Этот Бюхнер принадлежал к многочисленной в то время, а может быть, и теперь существующей, фаланге немцев-музыкантов, имеющих призвание принимать в себя музыкальные мысли русских господ и претворять их в оформленные произведения. Чем были Штуцман и другие для Верстовского, тем, в более маленькой сфере, служил Бюхнер для г-жи Тарновской. Она, так сказать, была отцом, а Бюхнер — матерью нескольких русских романсов, из которых один, на слова Плещеева «Я помню все» именно тогда, в шестидесятых годах, пользовался огромной известностью и в пронзительных звуках корнет-а-пистона тревожил сны многих сотен русских дачниц».