Жизнь Чайковского. Часть IV (1866 — 1877)
№ 98. К А. И. Давыдовой.
7-го июня.
Милая Санюшка! Буквально часу не проходит, чтобы я не вспоминал по поводу самых незначительнейших обстоятельств все, что делалось ровно год тому назад у вас. Мне так хотелось погреться около вас! Кроме вас, еще одного «греятельного аппарата» лишился я надолго, и это лишение для меня очень чувствительно. Я говорю о Тольке.
Мы живем на Мятлевой даче, в сущности, совсем недурно, и если бы не постоянно грызущая мысль о Каменке, то можно было бы найти эту жизнь приятной. Погода порядочная. Папашу вижу беспрестанно.
Что за идеальные люди Давыдовы! Это для тебя не новость, а мне трудно удержаться не говорить о них: в такой интимности, как теперь, я никогда еще с ними не жил, и мне приходится каждую минуту удивляться бесконечной их доброте.
Теперь обращаюсь к тебе, Толька. Я думал о тебе ежеминутно, а за вашим путешествием следил шаг за шагом. В настоящую минуту только не могу себе представить, что ты делаешь, так как не знаю — поспели ли вы к пароходу в понедельник. В таком случае ты спишь теперь в гостинице «Европа», что также здесь делает Модест, смущая ночную тишину весьма изрядным храпом. Он ведет себя очень хорошо. На меня приятно действует его постоянная веселость и какая-то ровность нрава.
Я уже начал оркестровать симфонию. Здоровье в вожделенном состоянии. Только на днях не спал целую ночь, ибо долго занимался, а потом меня мучили «ударики».
В течение этого лета Петр Ильич совершил в обществе Апухтина поездку на Валаам. И самое путешествие, и красота природы островов, и монастыри оставили глубоко поэтическое воспоминание в нем, но особенно неизгладимое впечатление произвел на него эпизод, которого он был свидетелем, и который Апухтин изобразил в поэме «Год в монастыре». Не поручусь, что все подробности в этой стихотворной передаче соблюдены в точности, начиная с того, что дело происходило летом, а в поэме — зимой, но так как главная суть происшествия совершенно согласна с тем, что рассказывал Петр Ильич, то приведу этот эпизод в превосходном изложении поэта.
Сегодня сценою печальной
Весь монастырь встревожен был.
Есть послушник у нас, по имени Кирилл.
Пришел он из Сибири дальней
Еще весной и все привлек сердца
Своею кротостью и верой без предела.
Он сын единственный богатого купца,
Но верой пламенной душа его горела
От первых детских лет.
Таил он мысль свою
И вот однажды бросил дом, семью,
Оставивши письмо, что на служенье Богу
Уходит он. Отец и мать
Чуть не сошли с ума; потом искать
Отправились в безвестную дорогу.
Семь месяцев, влача томительные дни,
По всем монастырям скиталися они.
Вчера с надеждою последней
Приехали сюда, не зная ничего,
И нынче вдруг за раннею обедней
Увидели Кирюшу своего.
Вся братия стояла у собора,
Кирилл молчал, не поднимая взора.
Отец — осанистый, седой, как лунь, старик —
Степенно начал речь, но стольких впечатлений
Не вынесла душа: он головой поник
И стал пред сыном на колени,
Он заклинал его Христом
Вернуться снова в отчий дом,
Он говорил, как жизнь ему постыла...
«На что богатства мне? Кому их передать?
Кирюша, воротись! Возьмет меня могила, —
Опять придешь сюда: тебе недолго ждать».
Игумен отвечал красноречиво, ясно,
Что это благодать, а не напасть,
Что горевать отцу напрасно,
Что сын его избрал благую часть,
Что он грехи отцовские замолит,
Что тяжело идти из света в тьму,
Что, впрочем, он остаться не неволит:
«Пускай решает сам по сердцу своему».
А мать молчала. Робкими глазами
Смотрела то на сына, то на храм,
И зарыдала вдруг, припав к его ногам,
И таял белый снег под жгучими слезами...
Кирилл бледнел, бледнел, в душе его опять,
Казалось, перелом какой-то совершался,
Не выдержал и он, обняв отца и мать,
Заплакал горько — но остался...