Г. А. Ларош. П. И. Чайковский в Петербургской консерватории
Только для полноты упоминаю об эпизодическом и не оставившем никакого прочного следа личном знакомстве Петра Ильича с творцом «Юдифи». Произошло оно, если не ошибаюсь, осенью 1864 года. За год перед сим познакомился с Серовым я. В одном классе с Петром Ильичом был чиновник Государственного банка Митрофан Евстафьевич Славинский, приехавший из Керчи, где уже давно был знаменитостью, чтобы посвятить себя изучению композиции в консерватории. <...> Он был знаком с Серовым и постоянно ходил на его «вторники»— скромные холостые вечеринки от восьми до двенадцати, на которых все угощение состояло из чая с лимоном и булками. Как угощение, так и состав публики и времяпровождение сохранили совершенно тот же характер и после того, как в 1863 году Серов женился на не поладившей с консерваторией ученице Валентине Семеновне Бергман. Посетители были почти исключительно литераторы: Аполлон Майков, Страхов, Аверкиев, Долгомостьев, реже Федор Достоевский, Званцов — больше не припомню. Славинский предложил мне свести меня на один из этих вторников. <...> Приблизительно через год после моего первого вечера у Серова я уговорил и Чайковского пойти со мной к нему20. Помню, что в этот раз был в числе гостей Федор Достоевский, много и без толку говоривший о музыке, как истый литератор, не имеющий ни музыкального образования, ни природного слуха. Не умею сказать, было ли это посещение Чайковского единственным или он еще возвращался в дом, где и его, конечно, приняли с полным радушием. Во всяком случае он больше двух-трех раз у Серова во всю свою жизнь не был. Хозяин дома продолжал не внушать ему симпатии, да притом и свободных вечеров почти не было у Чайковского, отказавшегося уже раньше этого времени от огромного круга знакомства. Если он в Серове восхищался композитором и недолюбливал человека, то на творца «Юдифи» произвел впечатление как раз обратное. Лично он ему очень понравился, а когда через полтора года Серов на консерваторском акте в Михайловском дворце прослушал выпускную кантату на оду Шиллера «К радости», закоренелый враг консерватории остался и тут верен себе и, как передавал мне один общий знакомый (И. А. Клименко ... ), отозвался так: «Нет, не хороша кантата; я от Чайковского ожидал гораздо большего»21.
В заключение этих несколько бессвязных и во многих отношениях неполных воспоминаний моих о консерваторском периоде Петра Ильича я позволю себе рассказать один случай, не имевший прямого влияния на его жизнь и несравненно более важный в моей, но, с другой стороны, Весьма интересный для его характеристики как наблюдателя и судьи окружавших его явлений. У него была приятельница, г-жа Бонне, жившая в Глухом (ныне Максимилиановском) переулке, которой он давал уроки не то фортепиано, не то теории музыки. С этой госпожой (впоследствии подарившей ему прекрасный портрет Рубинштейна своей работы, тушью писанный и поныне сохранившийся в его вещах)22 я знаком не был, но иногда провожал его пешком до ее подъезда. Однажды, дошедши до ее дома, мы оказались погруженными в такой горячий и интересный разговор, что Чайковскому нельзя было прямо войти: мы уселись на двух тумбах и продолжали говорить, или, вернее, говорил я, а слушал он, как происходило большей частью, так как я был, по крайней мере, вчетверо словоохотливее. Как теперь помню, я с желчью и озлоблением говорил о теории «совокупного художественного произведения будущего». Петр Ильич сочувственно слушал и помалкивал и вдруг сказал: «Вместо того чтобы говорить все это, вы бы должны были это написать. У вас несомненное призвание стать музыкальным критиком». Хотя я Чайковского как музыканта считал гораздо моложе себя, ибо в консерваторию поступил более подготовленный, но в вопросах общих и житейских я, наоборот, его слушал и побаивался. К какой из двух категорий принадлежал вопрос о моем будущем призвании? Очень может быть, что решить его мне помогло польщенное самолюбие, этот великий рычаг в жизни всякого человека, а тем более артиста. Не опасаясь выйти из рамок настоящей биографии, скажу, что эти спокойные слова, произнесенные среди белого дня, в прозаической обстановке грязного от оттепели переулка, повергли меня в совершенное опьянение. Как сумасшедший, делая промах за промахом и перенося щелчок за щелчком, бросился я, девятнадцатилетний23 мальчишка, искать сотрудничества в тогдашних петербургских журналах. Прошло несколько лет, прежде чем эти поиски привели к какому-нибудь результату, но для меня нет и не может быть сомнений в том, что первоначальный толчок мне был дан Чайковским. Я думаю, что могу видеть в себе прототип довольно большого числа молодых людей, которые много лет спустя, когда Петр Ильич стал на вершину славы и начал обладать обширными связями и могущественным влиянием, притекли к нему показывать свои таланты и спрашивать его советов. Нет сомнения, что то решающее влияние, которое он в молодости оказал на ровесника, он впоследствии имел и на людей, годившихся ему в сыновья и дочери. Нет сомнения, что множество призваний было решено им и что в современных оперных труппах, в концертных учреждениях, среди композиторов, капельмейстеров, музыкальных педагогов и писателей таится множество талантов, избравших себе жизненный путь и получивших бодрость по нему идти благодаря зоркости и чуткости, с которыми он сумел определить их дарованья.