А. В. Панаева-Карцова. Воспоминания о П. И. Чайковском
За обедом он говорил очень мало, то есть только отвечал на вопросы, и мне приходилось все время его вполголоса подбадривать. После обеда все перешли в гостиную пить кофе, а хозяйка мне шепнула, что на полчаса уйдет кормить трехмесячного ребенка, поручая мне пока занимать дорогого гостя. Не тут-то было. Только хозяйка скрылась за дверь, как Петр Ильич стал меня умолять разрешить воспользоваться ее отсутствием и уехать домой, говоря, что ему невмоготу больше оставаться на чужих людях. Как я ни старалась его уговорить немного еще потерпеть, но ничто не помогло, и, видя его неподдельное страдание, мне пришлось волей-неволей отпустить его. Можно себе представить огорчение хозяев. Однако на другой день Петр Ильич пришел к нам бодрый, веселый, с просьбой устроить ему вечерок у Васильчиковых, «у этих милых людей, которые мне очень понравились». Конечно, его приняли с распростертыми объятиями, и за это короткое пребывание Петра Ильича мы все же успели провести два пресимпатичных вечера с ним на Дворцовой набережной, 12. Петр Ильич был непринужденно весел и, видимо, чувствовал себя там хорошо.
На одном из этих вечеров поднялись оживленные прения относительно исполнения некоторых его романсов: «И больно, и сладко», «Страшная минута», «То было ранней весной», в которых я не совсем точно придерживалась всем указаниям, существующим в нотах. Я передала мнение мадам Виардо, считавшей, что иногда исполнителю следует предоставить свободу в интерпретации, тем более что часто сами композиторы не отдают себе полного отчета в том значении, которое скрыто в их произведениях, и нередко его открывают исполнители. Оттого и происходит, что одна и та же вещь может произвести потрясающее впечатление или пройти незамеченной, смотря по исполнению. Я предложила решить правильность принципа мадам Виардо большинством голосов после исполнения мною вышеупомянутых романсов двояко, предоставив судить слушателям, которая интерпретация правдивее, вернее выражает мысль поэта и композитора. Не успела я кончить всех романсов, как Петр Ильич сложил оружие и разрешил мне впредь исполнять его вещи «вольно» и тут же сделал карандашом соответствующие пометки на нотах. Такая черта вполне характеризует великих артистов, добивающихся верной передачи их мысли, а не слепого подчинения знакам, поставленным в нотах и которых все равно не может хватить для указания всех тонкостей исполнения. Мадам Виардо рассказывала мне, что один французский композитор отметил свое вокальное произведение, испещрив его всевозможными знаками и указаниями, но передача вещи в таком виде оказалась такой вычурной, что он живо отказался от своего приема. Мадам Виардо говорила, что каждое творение в окончательной своей форме состоит из двух элементов: первый принадлежит создателю, а второй исполнителю. Мелкие же композиторы донельзя щепетильны и деспотично относятся к исполнению своих сочинений.
Постепенно болезненная застенчивость Петра Ильича исчезала, и он делался все общительнее и общительнее, если можно так выразиться. Когда он привез мне серию семи романсов, посвященных мне, я, понятно, была страшно горда и тронута таким вниманием и хвасталась перед моей приятельницей и товаркой по классу мадам Виардо, с которой мы делили успехи в салонах. Дальше этого она не пошла, хотя пела очень хорошо. Моя приятельница просила меня привести к ней Петра Ильича и упорно требовала от него посвящения и себе. К моему великому удивлению, Петр Ильич, не задумавшись, отказал, но в такой милой форме, что она даже не обиделась. На обратном пути от нее я высказала Петру Ильичу свое удивление его храбрости.
— Я теперь уж не тот, я теперь стал смел и самостоятелен,— ответил он с хвастливой улыбкой.
Вскоре мадам Абаза опять задумала поставить у себя спектакль, но на этот раз со сценой и в костюмах, в ее большой концертной зале. Выбраны были сцена письма Татьяны с Няней и второе действие «Юдифи»: Юдифь, Авра и старейшины. Обе роли сопрано пела я, оба контральто — Лавровская, певшая тогда в Московской опере, а старейшины были артисты Мариинского театра. Нужно отдать справедливость, что обе сцены шли прекрасно под великолепный аккомпанемент С. А. Малоземовой; на репетициях иногда происходили трагикомические остановки, так как Малоземова нет-нет [да и] прослезится от умиления и тогда ей приходилось протирать очки.
Чайковского в это время не было в Петербурге, но в самый день спектакля он неожиданно вернулся в город и, узнавши о затее Ю. Ф. Абаза, приехал ко мне с просьбой достать ему приглашение на вечер. Я тотчас же поехала к устроительнице, попросив Петра Ильича дождаться моего возвращения у нас дома. Конечно, как я и предполагала, Юлия Федоровна пришла в восторг от мысли принять у себя Чайковского. «Quel bonheur, quel bonheur! Enfin je vaie le voir et faire connaissance avec notre grand genie» («Какое счастье, какое счастье! Наконец-то я его увижу и познакомлюсь с нашим великим гением» — фр.),— и посыпались горячие благодарности мне за предстоящее удовольствие. Когда, вернувшись домой, я рассказала Петру Ильичу о впечатлении, произведенном на старушку его желанием быть у нее, он неудержимо расхохотался.