Ф. А. Шуберт. Из воспоминаний первого директора Национального театра
— В концертах я чувствую себя уверенно, а дирижировать своими операми я с удовольствием предоставляю дирижерам.
Не помню уже, добавил ли он, что до этого момента вообще не дирижировал ни одной оперой7.
— А какую из моих опер вы хотели бы исполнить? Не знаю, понравятся ли за пределами России сюжеты моих произведений.
Мы заверили его, что если бы он усомнился в интересе нашей чешской общественности к русским и вообще к славянским сюжетам, то нанес бы ей смертельную обиду.
— Не знаю, не знаю,— искренне уверял маэстро,— будет ли в вашем славянском вкусе какое-либо из моих произведений. «Опричник», «Чародейка», «Кузнец» («Черевички») и другие — это все, кажется, только для нас, русских; в другом же месте им трудно прижиться на длительный срок.
— Какое свое произведение вы любите больше других? — спросил я.
— Больше других? — повторил Петр Ильич, откинулся на спинку кресла и пристально, очень пристально посмотрел на меня. На его продолговатом лице, напоминающем изображение святого Петра, было заметно волнение, большее, чем я мог себе представить. Оно выражало ожидание и вместе с тем боязнь разочарования.
Он отклонился от спинки кресла, наклонил голову к столу, как бы что-то наигрывая себе правой рукой, и несколько приглушенным, почти сдавленным голосом сказал:
— Одно свое оперное произведение я люблю больше других, но оно не будет понятно нигде, кроме России.
— Какое? — допытывался я.— Это не драматическое произведение, а всего лишь сцены. — И, посмотрев в сторону, повторил: — Это вообще неосуществимо.
Слова человека можно понять до конца лишь тогда, когда мы не только слышим, но и видим говорящего. Слово бывает маской, завесой, бывает бальзамом, облегчающим боль от слов, сказанных другим, оно бывает противоположно его желанию. Правдой бывает тон говорящего, его взгляд, выражение лица.
— У нас в Праге в искусстве возможно то, что вероятно, в другом месте не было бы понято,— ответил я. — Мы ближе друг к другу, чем другие народы. И поэтому, может быть, вы скажете мне хотя бы, как называется ваше самое любимое произведение.
— «Евгений Онегин»,— быстро произнес Чайковский, добавив так же быстро,— но это вовсе не опера, не драма, это всего лишь лирические сцены...8
К моему счастью и к радости Чайковского, я не мог не сказать того, что сказал. Его глаза засветились радостью. Он встал. Через стол схватил мою руку — я сидел напротив него,— пожал ее и произнес только одно: «Приеду, приеду».